Сортавала. Хюмпелянярви.

 

Хюмпельское (Волковское или Волховское) озеро, на котором я вырос. 

^{В 1882 году выборгский художник Элиас Муукка (Elias Muukka (1853-1938) написал вот этот пейзаж. В доме, из трубы которого идёт дым, как раз и располагалась усадьба городского советника и его супруги, известных в городе своей благотворительностью.}

Для того, чтобы завершить рассказ о водоёмах Сортавала, я должен повести повествование об озере, на котором вырос и где знаю каждую загубину, луду, заводь или отмель с глубоким местом. То, что озеро называется Хюмпёлянярви практически никто не знал. В народе оно было известно под именем Волковское, иногда его звали Волховским.

^{Этот снимок сделан в 1990е годы одной финкой, её зовут Мария Лампи, и является единственным, на мой взгляд, изображением части туберкулёзного санатория, который был устроен в имении Галлонбладов при совдепии. Когда сгорело это здание, мне неизвестно. В период детства и отрочества я ни разу там не был. Просто не было никакой нужды. Даже на лодке не подплывал.}

Последнее является просто искажением первого со стороны людей не знавших про Волкова, потому что никакого отношения ни к Волхову, ни к волхвам оно не имело. А к Волкову имело. Такой была фамилия человека, нам, тогда детям, казалось, конечно, что он был стариком, хотя ему могло быть и сорок лет всего, который жил со своей семьёй прямо на берегу озера, у ручья, впадавшего в него. Дом Волковых стоял метрах в 150 от бывшей усадьбы Галлонбладов, в которой при советах разместился туберкулёзный санаторий. Волков был как бы официальным браконьером этого водоёма. У него была лодка-плоскодонка, он всегда толкал её шестом, весельной лодки у него, кажется не было, во всяком случае я не видел за все эти годы. Скорее всего в другие части озера он сам и не выезжал. Он ставил столько мереж и сетей сколько хотел, и вся заводь, примыкавшая к его дому, как бы принадлежала ему. Туда никто больше не совался, если только по незнанию, случайно. Но случайных людей на озере практически не было, в нашей округе, по крайней мере, все знали всех и были в курсе, что это его вотчина.

Надо сказать, что, несмотря на расположение родного города на крупнейшем в Европе водоёме, на Ладоге рыбачить мне пришлось очень мало. В период детства, а точнее, наверное, уже в начале переходного возраста – не раньше 11-12 лет меня брал с собой на рыбалку в шхерах Ладоги друг нашей семьи, украинец Иван Ткачук. 

Я, до этого уже, можно сказать, прошедший воду и медные мережи Хюмпельского и Айранне, был, тем, не менее, удивлён размером рыбы, ловившейся в Ладоге. Если уж на удочку вытаскивался окунь, то он был величиной со среднюю тарелку. Но к Ладоге я так и не проникся симпатией в том возрасте. Во-первых, конечно, из-за того, что всегда от кого-то зависел. Кто-то должен иметь лодку с подвесным мотором и вывезти меня хотя бы километров за 10 от города. Надо было тащиться с моего Совхозного шоссе на пристань, хорошо хоть не надо было брать удочку или спиннинг с сбой, обычно у владельца лодки снасти имелись.  

Когда мы ездили с дядей Ваней Ткачуком и его сыном Андреем, который в перестройку съездил даже пожить в Финляндии, но вернулся и живет в городе и сейчас, возможно он младше меня даже, то меня, помню, удивили их удочки. Они были длинными, метра в два или больше, с катушками и большим поплавком. На лодке они становились на якорь на луде, то есть скале, скрытой под водой на метр-другой, и кидали этот большой поплавок с крючком и грузилом на метров пять-десять от лодки. Клевали крупные подлещики и приличные окуни. Один раз даже ночевали на острове, а на соседнем, через фьорд, собака лаяла на своё эхо всю ночь. Кто-то даже кричал хозяину, чтобы заткнул её, потому что рыбаков там было рассыпано с десяток по островам, и спать она не давала никому. Другой раз ездили с семьей Байбородовых и Славой Пичугиным.

И, наконец, в третий раз, когда я уже работал на Карельском ТВ, мы пытались с Женей Сидоровым ставить сети недалеко от его дачи. Но в сеть ничего не попалось. Ещё раз, с ним же, мы ловили на спиннинг, когда отдыхали на базе отдыха «Камышинка» от Ремстройуправления, где работала его жена Вера, но ловили мы в шхере Ниемелянхови с весельной лодки, так что можно считать, что это то же самое, что рыбачить в Хюмпельском озере.  

Потом я полюбил «рыбачить» на Ладоге, но это было в совсем другом качестве, когда я сошёлся, через Валеру Мокиенко, с которым познакомился благодаря Славе Пичугину, с Борисом Вайсманом, рыбнадзором Северо-ладожской инспекции рыбоохраны. 

Но об этом надо писать отдельно большой пост. Сейчас  я рассказываю об озере, на котором я плавал на весельной лодке, уже упоминавшейся в рассказе о речке Вакко.  

О лодке этой надо сказать особо. Скорее всего она была финской. Где и как её приобрёл Васильев, я, конечно, не знаю, да и никогда не приходило в голову спрашивать. Тем более что потом, за пару лет до моего поступления в ВУЗ и переезда в город в 1974^м он купил уже другую лодку. 

Она, мне кажется, постояла некоторое время на озере, а потом была кому-то продана тоже. Ходить с благоустроенной квартиры на улице Маяковского на берег Хюмпелянярви было очень неудобно, к тому же в любой момент её могли украсть, так как наши окна больше не выходили на берег озера.

Но на первой лодке я проплавал лет десять, наверное. Она была один к одному как та, что на снимке выше. Все эти фотографии сделаны в начале 20 века, включая первую, снятую на полуострове Хавус, где мастер делает именно такую лодку. 

Я думаю, что и наше судно изготовлено примерно в ту же эпоху. Судя по её изношенности, к тому времени, как она попала к Васильеву, то есть в конце 1950х и начале 1960х, ей было не меньше полувека. В принципе, никаких сомнений в том, что лодка осталась от финнов, у меня нет. Она была, как видите, с «необрезной» кормой, потому что были ещё и лодки с «обрезными» кормами и как раз такую Васильев купил потом, о чём я говорю выше. В круглую дыркой в корме удобно было просунуть, например, пойманную щуку, а для того, чтобы её потом достать, было предусмотрено, что одна из дощечек на заднем сиденье снималась. Лодка вытаскивалась на берег каждую осень, и каждую весну мы с Васильевым либо красили её суриком, такой коричневой свинцовой краской, применяемой для окраски грузовых ж/д вагонов, предварительно заделав щели чем-то, типа мастики, либо смолили. А может быть было и так, что щели смолили, а краску потом наносили на смолу в несколько слоёв. Сейчас эти детали совсем не важны.

Стояла лодка у нас тут. Эту фотографию я сделал в июле 1982 года, приехав родной город из Петрозаводска, где уже третий год работал на Карельском ТВ. Может быть одна из лодок и есть наша, а может быть ее останки лежат на дне. Обратите внимание, что на поле, там, за деревом, в которое попала молния и сожгла его, нет ни одного строения. Потом там вырастет целый дачный посёлок, где я был раза три уже в 2010е годы с другом Сашей Изотовым на его участке. В 2007 году в мае, то есть через 25 лет, я ещё раз побывал здесь. Вот этот канал, изрядно заросший, во времена моего детства и отрочества таким не был. Он был прорыт финнами специально для швартовки лодок, а слева на протяжении метров 50 в сторону озера были положены камни, по которым легко было добраться в сапогах к месту, где на цепи к железным столбам жители Совхозного шоссе прицепляли свои лодки.  

Вы видите, что я легко прошёл в резиновых сапогах высотой ниже колена довольно далеко по этому каналу.

С этого места, снимки которого сделаны 6 мая 2007 года, можно подробно рассмотреть это место, откуда я, может быть тысячу раз за свою жизнь, пускался в плавание по озеру Хюмпелянярви, которое мы знали лишь под именем Волковское.

В 2009 году, тоже в мае, мы были с Сашей Изотовым ещё раз в районе Совхозного шоссе, но к озеру не подходили, и я снял это место и берег издалека, с места, где и до сих пор находится наш бывший дом, где наша семья прожила с 1962 по 1974 год.

Снимок Александра Изотова.

Как видите, в 2009 году воды в озере намного больше по сравнению с 2007 годом.

Опять же, в галерее ниже вы найдёте фотографии, датирующиеся 8 мая 2009 года. Я помню, что сделал тогда тут примерно с полсотни фотографий, но отобрал только те из них, где видна хотя бы часть озера. На одной из фотографий вы видите турник, который я вбивал лично сам, с помощью приятелей подросткового возраста, наверняка среди них был Женька Макаров, утонувший в Ладоге, скорее всего по пьяному делу, примерно в 2003 году. Об этом мне написала мама в Канаду, потому что я приехал впервые в Сортавала после 6-летнего перерыва только в августе 2004 года. А иммигрировали мы 23 мая 1998-го.

Снимок А. Изотова. Май 2009 года. 

Надо сказать, что с озером связано настолько многое в моей жизни, что в пост входит лишь небольшая часть рассказа о событиях. Намного больше я описываю в своих мемуарах. В первой книге, которая называется: “Книга о сортавальском детстве”. Всего книг три. Сейчас же расскажу о том событии, которое связано с предыдущим рассказом об озере Айранне.

---

Наш маршрут с Васильевым из Хюмпельского озера в Айранне.

Очень хорошо помню, как на той самой лодке, с острой кормой, похожей на пирогу, мы ездили с Васильевым из озера Хюмпелян-ярви через Хелюльское озеро, под «горбатым» или «красным» мостом, по каналу «Гитлера» и по тункальской речушке и обратно. Почему канал назывался именно так для меня всегда оставалось тайной, но мне кажется, что это название ходило только в местном обиходе и название за пределами даже, может быть, Тункала не шибко прижилось. Может быть, и это только гипотеза, потому что канал был прорыт финнами, а Финляндия в обывательском послевоенном сознании была страной «гитлеровской», то есть воевавшей «против нас». У меня нет ни одного снимка этого канала, я не знаю, в каком состоянии он находится теперь, и всякий раз, когда я бывал в Сортавала, я хотел сходить или съездить туда и посмотреть, но так ни разу и не собрался. Единственный снимок, найденный в архивах, датируется августом 1941 года. Как мы видим, канал вполне судоходен для небольших судов, и уж точно для весельных лодок. Таким же он был и примерно 20 лет спустя, то есть летом 1961 года, когда мы с Васильевым плавали по нему. Я это хорошо помню. Во всяком случае вёсла не задевали за камыши, росшие по берегам, то есть метров пять в ширину он был легко. А длина его составляла, может быть, с полкилометра.

Ещё на одном снимке, сделанном с дрона примерно в 2011 году, к сожалению, разрешение не позволяет понять даже, заполнен ли канал водой или зарос камышами. И, наконец, на картах Google Earth, я полагаю от 2021 года, совершенно отчётливо видно, что по каналу нельзя даже пропустить игрушечную лодку, не то что настоящую.

Весь путь занимал часа три в одну только сторону и проделали мы его раза три наверное всего. Пару раз с нами путешествовал чемодан, надо полагать, с личными вещами Васильева, но запомнилось это путешествие не чемоданом, конечно. Васильев брал с собой пару спиннингов и распускал «дорожку» с большими, сантиметров в десять длиной «колеблющимися» блеснами. Были ещё блесны «вертящиеся»,  но они были на окуня больше нацелены, а колеблющиеся, как известно, предназначались для щук. И щуки не медлили ловиться, хотя и не спешили. Когда рыба «хватала», то катушка «звёздочка», поставленная на тормоз, жутко трещала, иногда тот же звук вызывался «зацепом» за тростник, дно, корягу…  Когда это был не зацеп, а «поклёвка, дело происходило так – Васильев тащил, я подставлял «подсачник» – рыба плюхалась в него, иногда уже даже и слетев с блесны. За дорогу две-три-четыре рыбины по килограмму или чуть больше вылавливались.Впоследствии я тоже ловил на дорожку, но предпочитал этому способу ловли «бросание» спиннинга и довольно хорошо научился распознавать места вероятного обитания рыбы, и даже ловил в Ладоге приличных судаков на спиннинг к недоумению Женьки Сидорова (это уже было на старших курсах моего студенчества). Он недоумевал почему он делал всё так как я, но за его блесну никакая сволочь не цеплялась! 

Хюмпельское (Волковское или Волховское) озеро, на котором я вырос. Часть вторая. 

Когда я опубликовал первую часть рассказа про озеро, на котором вырос и дал ссылку на этот текст в группу Sortavala valokuvina ja tarinoina, то получил вопрос, знаю ли я один мыс на озере и как он назывался при советах. И тут я должен пояснить, почему я ответил на этот вопрос… так как ответил. А именно, что мы в детстве, а когда я говорю “мы”, то имею в виду не только детей и подростков, но и взрослых, не только не знали финских топонимов озера, но даже и не подозревали, что озеро называется Hympölänjärvi. В лучшем случае его называли Хюмпельским, в худшем – Волковским.

Что касается карты озер, то даже с русскими географическими названиями ее нельзя было купить. Таких карт в продаже не было. Вообще. Они, как и очень, очень многое в Советском Союзе, были “военной тайной”. Поскольку позже я работал редактором на карельском телевидении и не понаслышке знаю о цензуре, я хорошо изучил, что и как можно было публиковать и даже смотреть. Но однажды мы получили эту карту, правда, без топонимов. И именно “шпионским” способом.

Когда нам было по 12-13 лет, то мы повадились собирать шишки и сдавать их в лесхоз за деньги. Нанося природе ущерб, само собой. Но вы же знаете, что ради прибыли капиталист продаст мать родную, а мы тогда уже готовились в капиталисты. В чём был ущерб? По уму надо было эти шишки просто срывать по весне с веток деревьев. Причем принимались лесхозом только сосновые. Но, во-первых, на высоте нашего хилого роста плюс вытянутые руки шишек не было. Во-вторых, чтобы, скажем, сорвать шишки там, где повыше, нужна была лестница. Но не потащим же мы тяжёлую летсницу с собой! Поэтому делалось это так – кто-то с ножовкой залезал на дерево, пилил сук, на котором сидел, но, поскольку мы были уже тогда не по годам умными, то пилили подальше от себя и ствола дерева. Ветка под своей и шишек тяжестью рухала вниз, мы её очищали от шишек и пилилась следующая ветвь. Потом, осенью, когда ветки высыхали, они служили хворостом, то есть топливом для близлежащих домов. Самые ближние из них были домами Макаровых и бабы Фени,  которая держала корову и сына-пьяницу Кольку. Фамилию их я забыл.

Красным на снимке мая 2009 года я обвёл выросшие с тех пор деревья, с которых мы рубили суки. Разумеется, этих дач не было и ранней весной, когда солнце уже пригревало, но в полях ещё лежал снег, на километры вокруг не было ни одной живой души, и мы могди свободно предаваться нашему хищническому промыслу. 

Я хорошо помню, что мы за пару часов набивали примерно картофельный мешок шишек. Всё это неслось домой к Женьке Макарову, который жил в полукилометре от мест нашего шишечного браконьерства, а потом тот же Женька и Федя Курбатов везли на автобусе номер 4 урожай в лесхоз, где им давали, я не помню сколько, может быть три, может быть пять рублей за условное ведро.

Может быть и больше. Но иметь в то время в кармане рубля три для подростка 10-12 лет было приятно, учитывая, что в школьной столовой завтрак (тефтели и чай) стоил 15 копеек, а бутылка водки 2 руб. 87 копеек. (12 копеек стоила бутылка, которую можно было сдать).

Всё, что осталось от дома Женьки Макарова и его мамы к 2012 году, когда сделан этот снимок. 

Но я начал это предисловие только потому, что оно органично вписывается в рассказ об озере. Когда Женька и Федька пошли в лесхоз сдавать шишки, они остались наедине с подробной картой озера. Возможно, она висела на стене лесхоза. Каким-то образом Федя, я думаю, что он, будучи гораздо умнее Жени, скопировал очертания озера, пока работник или работница лесхоза ушли взвешивать принесенные ими конусы или просто отошли. Как я полагаю, была прозрачная бумага, на которой контур озера и был очерчен быстро, и калька, спрятанная в кармане. В то время мы очень гордились этой добычей, карта была размером примерно в половину листа А4.

Тут же, перекопировав карандашами карту ещё и ещё раз, мы принялись давать названия мысам и заливам. Я помню, что место, где стояла лодка Женьки Макарова называлась “У Морозова”, потому что там стоял хутор каких-то Морозовых, сгоревший ещё до того, как мы переехали на Совхозное из Тункала. 

Если бы мой снимок июля 1982 года был панорамным, то место, где сначала лежали остатки дома Морозовых, железная крыша, перекошенная от пожара, куча кирпичей от печки (их, конечно, растащили потом), находилось справа от этих двух деревьев. Я хорошо поню эти обломки в 1960х годах. Разумеется, в начале 1980х всё уже поросло травой.

Июль 2012. Лодок здесь больше никто не ставит. Всё поросло камышами.

В 2012 году мы были на участке моего друга Саши Изотова и я сходил специально на берег, чтобы посмотреть на место бывшей швартовки примерно пяти лодок. Случалось, правда крайне редко, что и свою лодку я прицеплял здесь. В моё время тут была слева скалка, с которой можно было даже купаться. Сейчас если она и есть там, то к ней не подойти.

В галерее внизу, все фотографии которой сняты в июле 2012 вы видите участок Саши и дорогу, ведущую к месту “у Морозова”. Гигантский и, говорят, ядовитый борщевик растет практически у самого уреза воды в этом месте. Я сфотографировался рядом с ним, чтобы вы получили представление о размерах этого монструозного сорняка, о котором в мое время мы даже и не слыхивали. Это какой-то мутант, право слово.

Скалу на противоположном берегу (снимок ниже) все называли “Горелой”. По той простой причине, что она часто выгорала. Ещё одной нашей забавой было поджигать сухую траву, ну а потом огонь перекидывался и в лес. На моей памяти скала горела раза три. В 2012 году видно, что пожаров давненько нет. Слева от неё, примерно в километре, расположился “железнодорожный дачный посёлок” где моя тетя Тамара имеет дачу, построенную ее покойным мужем Николаем Соколовым.

Но что я ещё очень хорошо помню, что скалистый выступ справа от “горелой” мы окрестили сами. Назвали его “Нептун”, потому что одному из нас, мальчишек, показалось, что лишайник на склоне скалы изображает бога Нептуна с трезубцем в руке. Разумеется, название было в ходу примерно у полдюжины мальчишек, мы говорили, что поедем ловить рыбу с “Нептуна”, тем более, что ловить её там на удочку было удобно. Cама скала спускалась к озеру довольно круто, но в ее окончании был выступ, рядом с которым начиналась приличная глубина, куда можно было закидывать удочку и ловить крупную плотву. В июле 1982 года я сделал несколько цветных слайдов, в том числе и у этой скалы. Два из них вы видите.Дальше по направлению к речке Китеенйоки, которую мы звали “Тихая”, находится ещё одна заводь, где я искупался, а моя бывшая жена сняла кадр этого знаменательного события на слайд-плёнку ГДРовской фирмы Орво.

Прямо по курсу моей головы виден посёлок Совхозное шоссе и может создаться впечатление, что дачный посёлок уже помаленьку застраивается. Но я вас уверяю, что впечатление ложное: дачи появятся позже и в том месте, которое скрыто кустами противоположного берега, слева от моей головы. А строения, видимые на слайде – постоянные дома обитателей посёлка. К сожалению, разрешающая способность плёнки невелика и противоположный берег виден плохо, но если присмотреться, то можно увидеть, что дом Волкова ещё стоит, а здания туберкулёзного санатория, то есть бывшей усадьбы Галлонбладов уже нет. Я помню, что оно было большое и его обязательно было бы видно. Но то, что дачи ещё не построены, хорошо видно, например, на снимке зимы 1981 года. Если проплыть на лодке дальше от крестика, который обозначает место, где я купаюсь в июле 1982 года в сторону устья реки, то можно увидеть слева маленькое озерцо, на самом деле это просто бухточка. Оно называлось при нас “Колхозное”, хотя в Карелии колхозов не было, а были совхозы. Но так же назывался и водоём за железной дорогой, который при финнах носил название Хотинлахти (Hotinlahti). Может быть, чтобы их различить, мы называли одно малым, а другое большим колхозными озёрками, но ручаться за точность этих воспоминаний спустя полвека я, сами, понимаете, не могу. Продолжение следует. В следующей части рассказа про озеро, на котором я вырос, я поведаю о речке Китеенйоки, горбатом (красном) мосте, первой, второй и т.д. скалках и пока ещё не знаю о чём… Будет день, будет и пища.

In 2012 we were on my friend Sasha Izotov’s property, and I went especially to the shore to look at the former mooring site of about five boats. It was very rare, though, that I would hook my own boat here, too. In my time, there was a rock to the left here, from which you could even swim. Now, even if it is there, you can’t get close to it.

 / Jul 2012. No one moors boats here anymore. Everything is overgrown with reeds.

In the gallery below, all photos of which were taken in July 2012, you can see Sasha’s plot and the road leading to the site “at Morozov’s.” Giant, and, they say, poisonous bortschevik (hogweed or cow parsnip) grows practically at the water’s edge in this spot. I took a picture next to it so you can get an idea of the size of this monstrous weed, which in my time we had never even heard of. It’s some kind of mutant, really.

The rock on the opposite shore (picture below) was called “Gorelaya” by everyone. For the simple reason that it often burned out. Another of our fun activities was setting dry grass on fire, and then the fire would spread to the forest. In my memory, the rock has burned three times. In 2012, you can see that there were no fires for a long time. To the left of it, about a kilometer away, is the “railway dacha village” where my aunt Tamara has a dacha, built by her late husband, Nikolai Sokolov.

But what I still remember very well is that we christened the rocky ledge to the right of the “Gorelaya” rock ourselves. We called it “Neptune” because one of us boys thought that the lichen on the side of the rock represented the god Neptune with a trident in his hand. Of course, the name was on the lips of just about half a dozen boys, and we said we were going to fish from “Neptune,” especially since it was convenient to fish there with a rod. The rock itself went down to the lake rather steeply, but at its end there was a ledge, next to which there was a decent depth, where you could cast a fishing rod and catch big roach. In July 1982 I took several color slides, including one at this rock. Two of them you can see.

Farther down towards the Kiteenjoki river, which we called “Tykhaya” (Quiet), there was another backwater where I went for a swim, and my ex-wife took a picture of this momentous event on GDR produced ORWO’s slide-film.

Straight ahead of me one can see the Sovkhoznoye Chaussée village, and one might get the impression that the dacha village is already being built up. But I assure you that the impression is false: the dachas will appear later and in a place that is hidden by the bushes of the opposite bank, to the left of my head. And the structures visible on the slide are the permanent homes of the inhabitants of the settlement. Unfortunately, the resolution of the film is low and the opposite bank is poorly visible, but if you look closely, you can see that the Volkov house is still standing, but the building of the Tuberculosis Sanatorium, that is, the former Hallonblad estate is gone. I remember that it was large and would certainly have been visible. But the fact that the cottages have not yet been built is clearly visible, for example, in a photo from the winter of 1981.

1981

If you row the boat further from the cross, which marks the place where I was swimming in July 1982, towards the Kiteenjoki river mouth, you can see a small lake on the left, in fact, it’s just a cove. It was called “Kolkhoznoye” (Collective farm’s), although there were no collective farms in Karelia, there were only Sovkhoses (State farms). But so was also the name of the water body behind the railroad, which under the Finns was called Hotinlahti. Perhaps, in order to distinguish them, we called one a small and the other a large collective farm lake, but I cannot vouch for the accuracy of these memories half a century later.

Пометки на карте, разумеется, приблизительные, и сделаны по памяти.

To be continued. In the next part of the story about the lake where I grew up, I will tell you of the river Kiteenjoki, the Gorbaty (Humpback) or Krasny (Red) bridge, the first, second, etc. “skalkas” (small cliffs) and I don’t know what else… Give and spend, and God will send

 

 

Хюмпелянярви. Завершение повести. Китеенйоки, она же “Тихая”.

 

Один раз, и это тоже врезалось в мою подростковую память, которая проследовала в моей голове вот уже и за шестой десяток лет, мы с моим отчимом пригребли на той же лодке, таща спиннинговые «дорожки», к устью речки Китее (Kiteenjoki). Конечно, никто из моих знакомых в те времена даже и не знал, что она так называется и тем более,  что берет начало в озере Китее в Финляндии. Мы звали ее «Тихой». При впадении в озеро она и вправду была тихой, довольно глубокой, но с небыстрым течением. Выше по ее течению, находился посёлок Туокслахти с кирпичной гидроэлектростанцией и с омутом рядом с ней, но туда мы не доплывали и там на берег не высаживались, потому что это был «чужой» населенный пункт, где очень легко можно было нарваться на враждебность местного населения, причём присутствие взрослого вряд ли помогло бы, если бы, скажем, с дюжину враждебно настроенных подростков напали бы. Могли легко и убить и пустить вниз по течению. Потом ищи-свищи. Поэтому Васильев избегал ненужных проблем. Низовья же реки были «ничьи» – никаких поселений в устье её не было.

^{Красным крестиком я пометил место, где мы тогда сидели.}

Часам к одиннадцати вечера мы перегородили сеткой устье реки, что, все это знали, было запрещено правилами рыболовства, но придавало особый шарм этому мероприятию. Через некоторое время увидели рыбака, который грёб вверх против течения, и тянул за собой «дорожку» неотвратимо приближаясь к месту, где стояла сетка. Было ясно, что он её зацепит блесной своего спиннинга. Васильев стал бегать по берегу и кричать: «Вытащи дорожку, у меня «донки» стоят, зацепишь!»  Мужик, естественно, недоумевал, отвечая, что «объедет донки, которые, вестимо, на дне, то есть с какой стати вынимать дорожку? Васильев быстро нашёлся: «У меня там перемёт стоит!» Чем дело кончилось я, конечно, не помню. Вроде мужик послушался – нас было трое – какой-то ещё приятель Васильева подгрёб к нам и остановился у нашего костра, поэтому человек не рискнул с нами связываться.
Запомнилось мне это, может быть, ещё и потому, что у меня выпал очередной, вероятно “молочный” зуб и из пустого места шла кровь, создававшая сгустки в виде шариков, которые свёртывались, но, поскольку я ничем кровь не останавливал, а Васильеву было всё равно, да и что он мог сделать, не ехать же в больницу? Я сплёвывал очередной сгусток – рана обнажалась снова – и так всю ночь я плевался кровью, и только под утро кровотечение остановилось.

^Судак

Ловля судаков на донку, то есть донную удочку, представляла собой интересное по сути дела мероприятие – на конец её, на крючок насаживалась часть плотвицы или подьязика или «салажины», пойманной заранее на поплавковую удочку. Салажина была такой длинной рыбёшкой, которая в других местах называлась «уклейкой». Приманка разрубалась части на три – крючок зацеплялся со спины и полностью прятался в мясе приманки. Судак, как было всем известно, брал приманку со дна, как и все крупные рыбины – поэтому на том же конце в ответвлении лески было грузило из свинца, отлитого в чайной ложке с дыркой на конце. Эта рыба, я говорю о судаках, ловилась иначе, чем, например лещ, тоже клевавший на донку. Но лещ не был рыбой хищной и брал на червя. Леща следовало легонько подсекать, чтобы крючок впился ему в губу, потому что он жевал червя только губами. Для того, чтобы вытащить леща на берег, требовался подсачник, иначе он мог легко сорваться под тяжестью своего тела. Ни в коем случае тянуть за леску из воды его было нельзя. Я за свою жизнь упустил раза три таких рыбин, правда поймал намного больше, усвоив этот нехитрый урок. Судак же заглатывал приманку в желудок целиком, поэтому не нужно было опасаться, что рыбина сорвётся и можно было смело выбрасывать рыбу любой величины, потянув за леску. Ловилась мной на донки эта рыба, кормившаяся преимущественно ночью, хотя изредка она клевала на блесну на спиннинг днём, с регулярностью один раз в час, а поскольку донок стояло штук шесть, то пять судаков обычно изымались на берег за сеанс ловли.

^{Самодельное грузило для донки}

Причём иногда крючок приходилось вырывать из внутренностей, выворачивая их наружу – иногда даже это было невозможно сделать и крючок отрезался и оставался внутри рыбины, вынимался только при потрошении: на его место потом привязывался новый.

Сезон ловли судаков приходился на белые ночи – то есть с июня по начало августа – можно было ловить и в августе, но видно уже было плохо. Тогда приходилось в это время привязывать что-то белое, типа листка бумаги к верху веточки, на которую в расщепленную верхушку вставлялась леска 0,5 – 0,6 миллиметра.

Помню, когда я показал этот способ ловли Коле Соколову, мужу моей тётки Тамары, который вырос на Волге – он весьма удивился, но был под впечатлением безошибочности расписания клёва – попадались и по полтора килограмма рыбины. Не было, пожалуй, случая, чтобы приезжали без улова. Когда совсем рассветало, то есть часа в четыре утра, озеро было тихим и гладким как зеркало, на пути домой ещё «кидали» по тростникам спиннинг, вылавливали пару-тройку щук и окуней и приезжали домой часов в 6-7 «усталые но довольные». Комары во время сидения над донками были безжалостные и неуязвимые ни для каких мазей, ни для табачного дыма, поэтому приезжали часто опухшие или расчёсанные в кровь – но это были мелочи по сравнению с рыбацкой удачей. Зато как сладко было потом лечь спать и проспать до полудня или до обеда, зная, что на обед ждёт свежая уха или «жарёха» из наловленной рыбы, а часто и то и другое. Таким вот добытчиком я был, начиная лет с 9-10 наверное.

======

Однажды весной я был приобщён Женькой Макаровым к искусству охоты с острогой на нерестившихся щук.

Когда лёд только отмёрз от берега, обычно в начале мая, щука начинала метать икру – для того, чтобы её мальки вылупились раньше других, и, ко времени, когда другие породы рыб отнерестятся и появятся их мальки, чтобы маленькие щурята находили достаточно пищи в виде этих мальков других рыб.

Так распорядилась природа и была в этом очень даже и стройная логика.

Щука, когда нерестится, то обычно «матка» – здоровенная рыбина в несколько килограммов, «ходит», вымётывая икру, на мелководье кругами, а вокруг неё ходят с десяток «отцов», поливающих «молокой», то есть спермой, высаженную ей икру.

Обычно это её плавники торчат над водой, тогда как мелкие самцы копошатся сбоку и их почти не видно.

Надо было подобраться в болотных сапогах на разумное расстояние, метра в три, чтобы не спугнуть «гнездо», и метнуть острогу в середину «матки».

Что я один только раз и сделал в своей жизни. Но сделал не совсем ловко и попал в хвост рыбины, прибив его к дну.

Обычно щука убивается вследствие точного удара, но, поскольку мой удар таковым не был, я попал ей в позвонок её хвоста, она не умерла, а бурлила воду вокруг себя наверное в течение минут тридцати, и я не знал, что с ней делать – пытался схватить её, одновременно прижимая острогу ко дну, но это не сильно удавалось, бил её сапогом, не попадал, но не помню уж, что в результате её доконало, только рыбина затихла, наверное уже после минут сорока, проведенного в такой схватке.

^{Канава, по которой я волок щуку. Фото мая 2007 года.}

С собой у меня в нагрудном кармане была шариковая ручка шести цветов, я зацепил щуку за жабры прищепкой этой ручки, прищепка тут же сломалась, но я успел схватить её под жабры и так вот – с острогой в хвосте и держа за голову, потащил к берегу, до которого было метров двадцать всего.

На берегу пытался переломить ей хребет, что было невозможного – животина казалась огромной, да такой и была для меня. То ли я размозжил ей в конце концов голову каблуком болотного сапога, то ли убил как ещё, но она перестала брыкаться, и я, стараясь держаться канавы (способ ловли был, знамо дело, запрещённым), потащил рыбину домой.

Было мне лет 10 и росточка не так уже и большенького, поэтому, когда я всё-таки приволок это чудовище домой, которое, будучи взвешенным на безмене, оказалось весом в 3 кило 700 граммов, то удивлению родных не было предела и создало мне репутацию настоящего рыбака. На следующий год, когда я снова собрался совершить «рецидив», острогу у меня отобрал живший на берегу мужик.

^{Дом, в котором жил мужик, отобравший у меня острогу. Снимок мая 2007 года.}

Потом ему отрезало поездом ногу – надо же так было напиться, чтобы попасть под поезд, который ходил едва ли раз в час.

В нашей семье его иначе никто и не вспоминал, как «тот мужик, что отобрал у меня острогу». Потом его мать, кстати, поселилась в соседней с мамой квартире на Маяковского и один раз он с собутыльниками и будучи уже с отрезанной ногой, на протезе, выпивал и шумел в этой квартире, а Васильев вызывал, или грозится вызвать милицию – но это было уже, когда я был студентом и приезжал из Петрозаводска.

Тут надо сказать о том эпизоде, когда вместе с этим Серёжкой Петровым, с которым каким то хитрым образом мы сохранили связь уже и после того, как я «съехал» из Тункала, оказались вместе в одно прекрасное утро «на рыбалке». Это мероприятие обернулось в жуткую пьянку, может быть и первую в моей жизни. Оно мне запомнилось навсегда. Ещё и не позавтракав, мы поехали с ним на «нашей» лодке с «необрезной» кормой на Первую скалку вначале, в безмятежно безветренный солнечный день.

Мы выгрузились там часов в 7 утра, когда никаких купальщиков ещё и не могло быть. Серёжка достал бутылку красного вина (а может и две), и это вино мы выпили сразу же, заев какими-то помидорами с хлебом. Посидели минут десять на Первой скалке, после чего погребли, совершенно пьяные, через озеро, зеркально-голубое и безмятежное, и я захмелел так сильно – полбутылки креплёного вина на подростковый пустой желудок было явно много, что пел песни и орал на всё озеро. Слава богу, мы доплыли до скалы «Нептун» и там я вырубился сразу же, блевал и отлёживался, благо это было на берегу. Годков мне было может десять от роду, ну а Серёжке  Петрову может быть было тринадцать лет. Это и была моя первая пьянка «до усрачки», когда ничего не соображаешь. Мог бы запросто тогда утонуть посреди Волковского, оно же Хюмпельское, озера. Но бог миловал. Как я пишу в своих мемуарах, многие парни из посёлка Совхозное шоссе отсидели в исправительных лагерях.

^{Дом, где жили Оноховы, Ивановы и Курбатовы. Сейчас он целиком принадлежит Юре Курбатову, мужчине примерно лет 70.}

Был, например, такой Иванов Володька, так у него и отец тоже сидел. Этого Иванова расстреляли (по тем слухам, что до нас дошли), охранники с вышки уже после освобождения, когда он заявился принести подарки и/или выпивку друзьям, оставшимся в неволе. Потом был Башкиров, тоже вернувшийся из лагеря в гробу. По сути дела, из десятка знакомых все прошли тюрьму, и даже Федя Курбатов, человек, в общем-то совершенно мирный и беззлобный, побывал в лагере, но уже из-за ссоры с женой. Что приводило парней моего круга и возраста к лишению свободы и к осуждению? Большинство, конечно, было из «неполных» семей, как Серёжка Петров. Но это совсем не было правилом – ни «безотцовщина» Женька Макаров, ни Вовка Калинников (последний даже вышел в «начальники» локомотивного депо), не только не сидели, но даже и в милицию-то не приводились. Были сидельцы и из «полных», но, как правило, многодетных. Как были и такие многодетные семьи, например Оноховы, где никто из семьи не сидел, и тоже ни разу не забирался в милицию. И Оноховы даже славились своей трудовой «железнодорожной» династией. А вот у Буториных, вроде, сидели все мужики, там было три парня и три сестры. Два мужика сидели точно и их сестра Рая – железно. За убийство мужа.

Оноховы жили очень-очень бедно на первом этаже единственного «каменного» дома на Совхозном шоссе. Их окна выходили на озеро, хотя в самом деле смотрели на сараи. В семье было человек восемь в двух комнатах. Я помню два эпизода из жизни их семьи. однажды Славка Онохов (мой ровесник или немного постарше) с гордостью заявил мне, что «Оноховы, хоть все и говорят, что живут бедно», а «вот шкаф зеркальный купили». И я видел этот шкаф, но никак не мог понять, что такого особенного в зеркале, вделанном в дверцу шкафа, как и того, чем тут именно нужно гордиться. Ещё у Оноховых была пластинка с частушкой про «Ивановну», ткачиху, которую наградили медалью Героя Социалистического труда. От частушек настоящих, конечно, там ничего не было, а была какая-то патриотическая дурь, о чём-то типа прославления героев труда. Там была строчка: «А у Ивановны звезда горит».  То есть имелось в виду, что какую-то простую работницу наградили званием Героя соцтруда и вручили золотую звезду, которая горела на груди, когда на неё падал свет. Оноховы клялись и божились, что они поцарапали пластинку именно в том самом месте (хотя как это можно было сделать без оцифровки записи, которой тогда по понятным причинам не существовало, или хотя бы без рассмотрения пластинки на 75 оборотов под микроскопом я решительно не понимаю). Но они упорно утверждали, что заменили слово «звезда» на звучащее примерно так же, но означающее женский половой орган в грубой интерпретации. Мне лично ни разу не показалось, что я слышал именно это слово – просто да, на причинном для пластинки месте был сбой… Что это была за песня про Ивановну я даже в сегодняшнем Интернете не сумел найти ни одного следа… Да так ли это важно? – написал я в 2007 году. Ан нет! Вот в ноябре 2016 набрал я слова «песня» и в кавычках: «А у Ивановны звезда горит» и сразу же нашёл. Песня так и называется.

^{Крестиком помечено место, где мы установили сачок.}

Со Славкой мы один раз договорились, мне уже было 16 лет примерно, пойти на рыбалку почти в Туокслахти, пешком, ранней весной, едва сошёл снег, но на озере ещё был лёд.

Причём с ночёвкой. Но я знал, что мать ни за что меня с ним не отпустила бы, поэтому отпрашиваться не стал, а решил просто пойти явочным порядком, а там как получится, заночуем, так ладно.

Главное, чтобы с рыбой пришёл. Славку я встретил у магазина на Маяковского, он был в болотных сапогах и в кармане штанов у него торчало по бутылке водки в каждом. В руках он нёс буханку хлеба и две банки кильки в томате. «Дело намечается скверное» – подумал я сразу же. По бутылке водки на наши неокрепшие души и организмы было слишком много по всем параметрам. Но вслух я ничего не сказал. Потом мы пошли со складывающимся сачком, через Красный (Горбатый) мост, которому горб срезали уже позже, до речки, которая текла из так называемого «Колхозного» озера в Хюмпелянярви. Срубили топором длинную жердь и повесили сачок на её конец. Тренога для этой жерди, которая работала как рычаг, уже была кем-то установлена. Прошло некоторое время, и мы поняли, кем. Потому что пришёл мужик, по всей видимости из Туокслахти, и стал претендовать на неё, говоря, что он её сделал. Славка что-то ему сказал типа, что на ней не написано, что она твоя, так что иди, мол, отсюдова. Мужик был щупленький и спорить не стал. Куда-то испарился, но мог бы легко и за подмогой в посёлок сходить и тогда бы нам не поздоровилось. Когда мы уже изрядно выпили и закусили, так пока ничего и не поймав, Славка вспомнил про него и, охмелевший и осмелевший, заявил, что вот, мол, нашёлся тут, выступал. Мол, стукнули бы по затылку топориком, да и пустили бы по речке в озеро. Так вот, в случае прихода подмоги с тем мужиком то же самое ведь могли и с нами сделать. Место было совершенно безлюдное, к тому же начало смеркаться. Я помню, что мы с ним, установив сачок на треногу и на шест, потом сели выпивать и закусывать килькой в томате. Поймали пару налимов, небольших. Водку, к счастью, не допили. И, видя, что больше ничего не ловится, потопали с сачком и шестом к горбатому мосту. Там тоже ничего не ловилось, выпили ещё, Славка задремал, дело было к одиннадцати вечера. Я взял налимов в сумку и потопал домой. Пришёл вовремя, никто дома ничего не заметил, а Славка, видимо, допил всю водку, а это было больше бутылки на одного, и заснул мертвецки в своей фуфайке, тёплых, может и ватных брюках прямо у моста на берегу озера. Как он потом мне со смехом рассказывал, очнулся он на другой стороне линии, уже утром. На меня не только зла не затаил за то, что я его бросил, но даже упрёка не высказал. Хороший, незлобивый парень был. Может и жив сейчас.  

---

Нельзя обойти молчанием и такой браконьерский вид рыбной ловли, как хождение с бреднем. Бредень, который мы использовали, назывался “курица”. Я поискал в интернете эту снасть, и самое близкое, что нашёл, было одно “орудие пресноводного рыболовства у латышей и западных финнов”. Практически один к одному наш бредень был таким, как на картинке оттуда.

 

С той разницей только, что там, где цифра 2, палки тоже складывались в сторону цифры 5. Получалось всего пять палок, толщиной каждая по 5 см. примерно. Крылья “курицы” было каждое примерно по два метра. Весило это всё с сеткой килограммов 15. Сеть была мелкая, примерно в сантиметр ячейка. Металлические части для бредня заказывались где-то в мастерской типа вагонного депо или восстановительного поезда за бутылку. Тогда это была самая ходовая валюта. Курица хранилась у Женьки Макарова дома, потому что его жилище стояло ближе всего к озеру. Метрах в 300. Для проведения операции требовалось три человека. Все были в одежде, которой было не жалко, разумеется, резиновых комбинезонов по грудь у нас не было, да мы о таких и не слыхали. В воду залезали в кедах, каких-то старых брюках и лучше всего для верхнего предмета одежды подходила фуфайка. Она оставалась сухой по крайней мере где-то от сосков и как-никак грела. У кажого из нас был за спиной солдатский вещмешок для рыбы, под названием “сидор”. Он завязывался лямками сверху.

^{Солдатский “сидор”}

В воду залезали “на Морозова” (я по-ошибке написал на карте “У Макарова”), и двигались в сторону Первой скалки.

Способ ловли был нехитрым.

Крупная рыба, чаще всего щука, стукалась в одно из крыльев бредня. Услышав этот стук надо было одновременно сводить крылья снасти и поднимать их вверх.

Очень редко, но случалось, что рыба выскакивала из бредня или успевала выскочить вперёд до того, как крылья сводились и поднимались. У щуки потом обычно ломался хребет и кто-то из нас клал рыбину в свой рюкзак. Попадались ещё, конечно, окуни, плотва и подлещики. Их просто засовывали в сидоры и шли дальше.

Маршрут нашего следования с бреднем. На гуглевской карте кто-то написал “Вторая скалка” на месте мыса Хуйккониеми. Законный вопрос: “Если там вторая, то где первая? Она же должна быть рядом со второй по логике”.

Следующим этапом была Глинка. Там под водой били два или три холодных ключа, которые сразу же ощущались нами на уровне паха. Там же было несколько ям глубиной с полметра. Если тута угодишь, то можешь скрыться под водой “по шейку”, если не глубже, но, по счастью, мы знали их местоположение. Название “Глинка” было условным, имело хождение только в нашем посёлке Совхозное шоссе. Берег там действительно был глинистым, и когда-то на самый берег можно было проехать на машине типа “Cоветский джип”, то есть “Уазик”. Потом мы шли на место нашего купания, Первую скалку, потом на Вторую. Там были ещё Третья, Четвёртая и даже, по-моему Пятая скалка, но, опять же, так эти простые небольшие камни на берегу назывались только мальчишками нашего поселка. За Второй скалкой начиналась довольно плодотворная в смысле уловов губа, где наши вещмешки сильно пополнялись. Конечным пунктом похода с “курицей” было болотце у горы Рувенмяки. Опять же, никто не знал названия горы, а болотце вообще никак не называлось, потому что оно образовалось после того, как была построена железная дорога из Петербурга. До этого оно было частью озера. Под железной дорогой была проложена пара труб большого диаметра, и уровень воды в болоте регулировался естественным образом, как сообщающиеся сосуды. Когда в озере вода была высокой, а в болотце ниже, то туда доливалось, а когда уровень Хюмпельского озера опускался, то болотце понижалось до трубы и таким и оставалось.

Чем болотце привлекало нас? Тем, что там водились, и, похоже это было единственное место в озере, караси. Не такие крупные, как в озере Айранне, но попадались и размером с чайное блюдечко. После чистой воды озера мы вступали сразу же в зловонную жидкость и топтали ил затхлого пруда. Караси ловились совсем по-другому, чем другая рыба. Первый проход с бреднем мало что давал, ну, там, пару рыбин. Зато второй и третий по тому же месту приносил уже десятки карасиков. Потом, набив вещмешки почти до отказа, мы ещё раз делали проход метров в сто по чистой воде озера, чтобы помыться, так сказать, после чего курицу складывали и шли через лес к дому Женьки Макарова, где переодевались в сухую хорошую одежду.

Снимок болотца и горы Рувенмяки в 1910 году. Примерно к середине 1960х жители тех домов, что иображены у горы, получили квартиры в поселке совхоза-техникума, что за горой, поэтому дома стояли пустыми, и мы вдоволь полазили по ним. Потом все здания, как водится, сгорели в один прекрасный день.

Я мог бы долго ещё писать об озере, на котором провёл, если суммировать всё время, буквально годы. Мог бы написать о других способах ловли – на мормышку, например. О том, как мы коптили выловленных лещей недалеко от дома Женьки Макарова, как купались с лодок и на Первой скалке. Всё это – тема моих мемуаров, которые в основном, в части детства и подросткового возраста мной написаны, но всё время дополняются, потому что какие-то детали всё время всплывают в памяти.

Я завершу рассказ об озере Хюмпелянярви галереей из четырех фотографий, снятых рядом с горой Рувенмяки и с неё. Две из них (вторая и третья – мои и датируются июлем 1982 года). Первая снята предположительно в период с 1910 по 1919 год Лииной Кантель, и озаглавлена: “Железная дорога между озерами Хюмпелян и Кармалан”. Слева на горке находится дом, с которым у меня тоже связаны воспоминания, но здесь я не буду сильно удлиннять свой рассказ, повествую об эпизоде. На карте 1925 года это место помечено неразборчиво. Я прочитал его как Kauneniemi и не знаю, идёт ли речь о фамилии семьи, которой принадлежал дом, или так называлось место. Потому что niemi обозначает “мыс” и вполне может быть топонимом. Я надеюсь, что, когда я дам ссылку на свой пост в группу Sortavala valokuvina ja tarinoina кто-нибудь мне в этом поможет.